– Ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?

– Могу, но твой воинственный дух меня веселит.

Шила снова вернулась в подушку.

– Ты не спишь? – окликнул я её через несколько минут, контрольным.

– Самый дурацкий вопрос.

– Почему, почему не спишь?

– А ты не догадываешься?

– Если я догадаюсь, мы опять начнём выяснять отношения.

* * *

Читать незнакомые книги в детстве всегда было делом непростым. Я открывала толстые книги страниц на пятьсот, отнимала предисловие и послесловие с примечаниями, произведение становилось заметно тоньше, а если были ещё и картинки, то уж совсем замечательное. Я пыталась освоить скорочтение, чтобы как-то прибавить скорости, читая страницы по диагонали (пытаясь применить теорему Пифагора, где сумма квадратов двух катетов равнялась квадрату гипотенузы), но тогда пропадало всякое удовольствие от чтения, то же самое, что пойти гулять в парк и резануть его по диагонали, чтобы быстрее вернуться домой. Хуже всего получалось с сочинениями. С русским всегда были проблемы, то запятую не там поставишь, то «не» напишешь слитно. Только позже я начала понимать глубину последнего правила: «не» раздельного, когда невозможно было смириться со сказанным, и «не» слитного, когда в силу обстоятельств приходилось терпеть. На русский моего терпения не хватило, я провалила сочинение на первых вступительных экзаменах в университет. Филфак помахал мне своей женственной ручкой. Потом долго шла вдоль реки по набережной, в горле неприятный осадок досады, словно поела вяжущей все усилия хурмы. Фильтр при поступлении был тщательный, меня выбросило, как использованную заварку, на берег Невы. Ничто в этот момент не могло утешить девушку, ни успокоительное родителей, ни обезболивающее друзей, даже симпатичный абитуриент, рядом с которым я страдала сочинение. Женщины более чувственные существа: пока мужчина изучает её физику, внутри женщины уже идёт химическая реакция. Здесь ему важно не упустить время, чтобы не выпасть в осадок. Он упустил, и где-то возле Благовещенского моста оставил меня. Не раскрыл тему («Роль музы в становлении поэта»), таков был вердикт комиссии. И я с ней согласилась. По дороге я успела выслушать его точку зрения: «Все творцы, они по сути поэты, только языки у них разные. Математики, что пишут уравнения словно стихи, композиторы, точно так же музыку, художники – живопись. Они все частички одной теории большого взрыва, где вселенная расширяется, вселенная – не что иное, как сознание, процесс этот постоянный и бесконечный… Писатель или поэт? Не вижу разницы. Напишите роман в столбик, и получится поэма».

Потом он попытался что-то сочинить на ходу.

Я молчала, ему не удалось, а может и не хотелось пудрить мне мозг, может, он не увидел во мне музы, отчасти потому, что я не мечтала в детстве стать ни поэтом, ни писателем, я хотела быть преподавателем, получать оклад и премиальные, по выходным ездить на дачу, летом на море, в 23 года выйти замуж, в 25 лет завести детей, потом стать заведующей кафедры, в 60 выйти на пенсию и нянчить внуков. Какая из меня муза? У муз не должно быть планов.

* * *

– Подойдёшь?

– Уже.

Маленький розовый кусок мяса рыдал, кусок моего мяса, моего голоса, моего будущего в скорлупке орехового дерева. Я подошёл к кроватке и качнул её. Рот погас, щёки ушли в себя, и тут же, осмелев, из укрытий вышли два весёлых любопытных огонька. «А, хитрюга, знаешь, что папка тебя любит, знаешь, чем на жалость давить». Детёныш засмеялся, будто услышал меня, я поднял с матрасика соску, вытер полотенцем и сунул ему обратно в рот. Тот втянул в себя недостающую деталь сна и с благодарностью закрыл глаза.

– Уснул?

– Он и не просыпался, – ответил Марс, когда вернулся в постель к жене.

– Кошмары что ли?

– Ага. Соску умыкнули.

У него соску, у меня время. Дети, сколько же они отнимают моего личного времени, времени, которого катастрофически не хватает. Постоянно живу в долг у следующего дня, вот и сегодня уже два часа заняла и до сих пор не сплю. Всё чаще я недовольна собой. Недовольство – это моё второе «Я», оно просыпается раньше меня и ложится позже. Ворчит постоянно, капризничает и нагоняет тоску. Иногда я подумываю пришлёпнуть его, сейчас ищу кого-нибудь для такого дела. Мужчину, который смог бы одним выстрелом положить этому конец, сказав: «Довольно так жить». Ну, и контрольным добавил бы: «Я сделаю вас счастливой».

– Кто же сделает меня счастливой? – произнесла вслух Вика.

– Я не гожусь на такую работу?

– Куда уж. Ты даже с муравьями справиться не можешь.

– Тогда зачем я тебе? – посмотрел я на лицо жены, освещённое экраном. Там шли без звука новости. Сейчас они освещали события, происходящие на её лице.

– Откуда мне знать. Пригодишься, – спокойно смотрела она в телевизор.

– Ты цинична, – ответил Марс, вдруг он явно ощутил рядом холодную чёрствую тварь, чья душа выдыхала каким-то другим текстом, а тело – чужим потом.

– Влияние общества: мужчины – тряпки, женщины – швабры, а порядок в отношениях навести всё равно некому.

– Откуда что берётся, где тот ангел, на котором я женился.

– Да, меня давно не любили.

– Ты заблуждаешься.

– Я уже заблудилась.

– Мечтай.

– Ах, мечты, они ставят меня порой в такое неудобное положение.

– Весь мир давно уже там стоит, – прислушивался Марс к спокойному посапыванию кроватки, где рос малыш.

– Что же его до сих пор поддерживает, – вяло спросила меня жена, забыв поставить в конце знак вопроса…

– Режимы.

– Мне казалось, они падают один за другим. Словно домино.

– Ты как хочешь, а я спать. Выключи его уже, ты же видишь, как он от тебя устал.

– Не могу. У меня в руках пульт от мира. «Они теперь сбились с ног, они пытаются обнаружить след, они даже нашли машину, из которой была убита жертва, теперь разыскивают киллера, того, кто мог это сделать, чтобы узнать, кто же его нанял и зачем, чтобы поймать зло и поставить его в угол, образованный преступлением и наказанием, чтобы успокоить всех». «Киллер», – вспомнил я, как сказала она мне, посмотрев на жену. «Ты убил меня одним поцелуем», а сейчас что, сколько надо было этих поцелуев, хоть целую обойму, а толку никакого, будто стреляешь холостыми, может быть, дело было в том, что их срок годности давно истёк и нужно менять губы, нет, конечно же не её, мои губы, это ведь я ничего не чувствую. Хотя со вкусами вроде как всё нормально. Взять хотя бы клубнику, лучше даже килограмм, а если делать варенье на зиму, то все десять. Какой запах? На всё воображение. Надо признать, что теперь нам (с женой) гораздо вкуснее есть клубничное варенье, несмотря на то, что оно тоже простояло в погребе у бабушки год или два. Даже у варенья вкус остаётся. Выходит, дело вовсе не в губах, которые теперь не тянут даже на маринованные грузди. Может, в языке? Вероятно, он стал канцелярским от долгого семейного общения, он утратил прежний шарм, прежнюю шершавость. Шершень уже не тот. Может, надо менять язык, говорить по-другому, значит и слышать по-другому и мыслить по-другому, но тогда уже придётся менять всю голову целиком. Мы изменились, мы испортились. Да, да, мы испортились, причём давно, и вообще уже не годны не только к употреблению, но даже к использованию. Всё меньше звонков на телефоне. Даже как польза я уже не годен, я стал бесполезным этому обществу. Какое счастье, можно бы воскликнуть и повторить: «Какое счастье – я стал бесполезен этому обществу! И не только я», – снова я вернулся к блоку новостей по ящику. «Но где же тогда счастье? Его же нет тоже. В браке его нет, по крайней мере в моём, может, оно и было когда-то, пока хотелось по три раза на дню, но теперь же нет. Его нет даже на работе, даже в машине, хотя тоже было первые три месяца, когда я только её купил. В холодильнике? Может быть, там оно, по крайней мере, хранится дольше. Да, надо пойти перекусить чего-нибудь», – снова посмотрел я на жену. «Не надо на меня так смотреть» – «Как?» – «Будто между нами уже всё было». – «Нет, я надеюсь, что нет, что ещё не всё» захотелось мне закричать, но я ограничился: «Поставь, пожалуйста, чайник».